Советские туристы в Югославии и Болгарии. 1990 год. Отсвет
Это была первая моя поездка за границу и по прошествии лет и самая сладка, как я это сейчас вижу. С высоты 2021 года, кажется, что в этих патриархальных Балканах не было ничего удивительного, но для советского человека, вышедшего из глубин Сибири, из Тюмени, удивительно было все. Мы тогда поражались самым обыденным вещам. Особенно нас потрясали югославские магазины, полные манящего изобилия. Чего там не было! И свежая телятина, и свинина, и виноград в апреле, сапфировые кольца, сладкие вина, пенное пиво, видеомагнитофоны. Даже было, я запомнил, 5 разных пилочек для ногтей. Да, Югославия в отличие от Болгарии была открыта миру и размах услуг и товаров был восхитительный. Нарядная молодежь, песни и пляски в тавернах до утра, Порше, Мерседесы и Ситроены на улицах, ровные дороги, сравнительная чистота и какой-то европейский блеск.
Как назло весной 1990 года в СССР, наоборот, большинство товаров в государственных магазинах высосал Пылесос Перестройки. Уже открывались стихийные барахолки, но их было очень мало. Кроме того, Москва, и особенно Тюмень в апреле были невероятно черны, грязны и неопрятны. Грязь в Тюмени даже по меркам СССР была поистине легендарной. Когда мы вернулись, то это разница была особенно заметна. Было ложное, даже превратное ощущение, что мы вернулись из цивилизованного мира на какую-то помойку.
Курс доллара, который только-только входил в обиход оборотистых граждан, равнялся в апреле 1990 года 25 рублей. Продажа валюты была под строгим запретом, но некоторые “перерожденцы” покупали их у фарцовщиков прямо в аэропорту Шереметьево. Нам поменяли официально по 100 рублей на югославские динары, и болгарские левы. Это были смешные деньги, и, по-сути, мы были нищими, униженными в сравнении со шведами, немцами, американцами, которые сорили в отелях бабло направо и налево. Купаясь бассейнах, распивая коктейли и прясь в саунах. У нас же вся программа было оплачена по прейскуранту: экскурсии, еда, поездки, выступления артистов и 100 конвертированных рублей на пепси-колу. Ибо не фиг.
Странным образом, Советская Власть выпустив своих граждан за периметр, унижала их, низводя даже пенсионеров до уровня бестолковых подростков, за которыми нужен глаз да глаз. Дабы избежать этого денежного бесправия, почти вся женская часть группы беззастенчиво торговала ползунками, чайниками, полотенцами прямо на Белградском и Софийском базарах, но все-равно свободных денег не было почти ни у кого, поскольку за бесценные динары и левы тут же покупались белые кроссовки, голубые вареные джинсы, или видеокассеты, цена за которые в Москве зашкаливала. Например, видеокассета с голливудским фильмом в 1990 году стоила у фарцовщиков 100 рублей! Кроссовки — 200 рублей, а простая футбола с принтом 75 рублей.
С другой стороны, было и много замечательного. Дело в том, что мы были очень сплочены и привязаны друг к другу. Питались мы вместе, отдыхали толпой в одном кабаке, ходили как утята за одним экскурсоводом, все больше по знакомым тропам. Даже на базар, и даже в гости к сербам, и болгарам тоже шли огромным коллективом. Слушались руководителя группы “Филиппка”, которые был каким-то тайным то, ли партийным работником, то ли гебистом, но, который стал предметом всеобщих насмешек.
Уже, когда я следующий уже поехал с группой в Таиланд в 1993 году с 900 долларами в кармане, то никакого единства и дружбы не было. А уж тем более не было, когда я стал ездить вообще просто сам безо всяких групп. Все стремглав разбегались как тараканы в разные места, никто ни с кем не общался, если не был знакомы ранее. В Югославии же в 1990 году мы яростно занимались дружбой, враждой и любовью. Не толпой конечно, а тет-а-тет. Быстро внутри группы образовались группировки, кланы и любовные треугольники. Я тоже в любился в Маринку, угадайте где-она и у нас уже прямо в Москве в гостинице Измайлово развернулся неистовый любовный роман на 24 этаже.
Ну и вот.
Я не знаю, как мне удалось получить эту путевку. Время было лихое, переменчивое, еще в 1989 году поехать за границу у меня не было никакой возможности. Все путевки раздавались по месту работы, учебы, а чтобы получить уже в рамках работы, ты должен был не только деньги принести, но и быть каким-нибудь передовиком, комсомольским активистом, отличником боевой и политической подготовки, и так далее, и тому подобное.
В 1992 году уже любой человек из свободной Руси с колобашками мог поехать, куда только позволяло его воображение, хоть в Индонезию, хоть на Кирибати, хоть к черту в зубы, а 1990 год был этаким безвременьем, все было нельзя, но, если сильно хочется, то можно. Да, путевка стоила 550 рублей.
Ну, вот я пришел в очередной раз в “Спутник”, а в СССР было 2 турфирмы: “Интурист”, и “Спутник”. Оказалось, что у них образовалось несколько нераспроданных путевок. Они распределили основную массу по Тюменским заводам, фабрикам и птицефермам, и тут я такой: “Я хочу”. Ну, и поехал. Поэтому наша группа состояла вся из работяг и заводских начальников, а я был единственный студент прохладной жизни. Моложе всех.
Перед поездкой за месяц нас собирали на какие-то инструктажи, собрания, долго пылесосили мозги, чтобы мы не отчебучили чего, чтобы не везли валюту, не продали секреты Родины, не позорили СССР перед братскими народами и империалистами, но уже как-то не сильно напирали, уже как-то с насмешкой что-ли, чтобы если Родину и продавали, то не за пару штанов. Время было революционное, переменчивое и антисоветские настроения охватили даже Филиппка, который с одной стороны, советовал не везти доллары, с другой стороны, подсказывал, какие утюги на каком базаре можно с выгодой продать.
Керосинить мы начали уже в поезде “Тюмень-Москва”. Стали ходить друг в другу в купе, строить глазки, играть в шахматы, домино на раздевание и всячески куролесить. Как говорится, тот, кто весел на работе, тот на отдыхе игрив. Потом заселились в гостиницу “Измайлово”, где уже многие уединились по номерам с представителями противоположного пола. Я поменялся номерами с напарником и отправился к Маринке, которая отшила одного инженера, и предпочла меня, выпроводив того в коридор, а меня оставив.
И такая: “Ну ты, Женя, остаешься, спи у себя в кровати, а я на своей буду почивать, но, договорились, чтобы ни-ни, никаких поползновений”. Ну, я как честный пионер и затаился у себя на постельке. И что же вы думаете, не прошло и 15 минут, как Маринка, пошла в обход, затянув песню, “а не холодно ли мне одному?”. Ты на кровати дрожко лежала, в полуознобе, в полубреду, сосны гремели, море рыдало, тихо и мрачно было в саду…
Наш роман продолжался всю Югославию, Болгарию и Тюмень вплоть до июля, до момента, когда я перевелся в Харьков, о чем ей прямо и заявил. Так и брякнул ей: “Ну, все Марина, уезжаю я навеки, прощай, дай Бог свидимся”, а она расплакалась. Я не знаю, но в начале своей амурной жизни, я был удивительно бессердечен, холоден даже, меня не коробили измены зазноб, а даже было интересно поговорить об их сердечных тайнах. Уже потом через год у меня все изменилось, появилась какая-то страшная привязанность, страх, ужас, слезы, просто неистовое любовное томление, бессонница, тугие паруса, я стал очень раним со стороны женщин…
Маринка была разведена, у нее был маленький ребенок и жила она под Тюменью в каком-то приречном поселке в направлении Ембаево, работая на фабрике.
В Югославии мы были одну неделю, еще одну неделю в Болгарию. Туда летели на самолете из Москвы в Белград, из Белграда в Сплит. В дальнейшем путешествовали на автобусах. Жили Шибенике — это современная Хорватия, Белграде, Крагуеваце — это современная Сербия. Софию, Пловдив, Велико Тырново. Характерно, что у меня в то время было какое-то странное тоннельное зрение. Я словно не замечал дивных горы, лазурных заливов, багровых закатов, всю это балканскую лепоту, памятники партизанам, поэтам. Все бесчисленные храмы, могилы православных и коммунистических подвижников меня не интересовали. Волновали лишь в основном буржуазные развлечения, выпивка и прельстивые девки. Поэтому я ничего внятного об отцах основателях-городов, героях и памятниках рассказать не могу.
Уже потом после 30 лет мышление полностью перевернулось в другую сторону и теперь меня интересуют больше Святые Отцы, а девки уже нет. Кстати, выпивал я немного. Да в начале в Хорватии я напился как сапожник и разбушевался, чуть не разнес ресторан, покуда меня за руки не отвели в номер. Чего-то я орал, чего-то доказывал, понять уже невозможно. Было стыдно, но таков уж я был в то время. И в отличие от последних времен, вся выпивка у меня из головы выветрилась. Полгода не мог смотреть на алкоголь. Шли годы и все изменилось. Выпил – на следующий день опохмелится и бывало что опохмел неделю шел.
На всякий случай я вырезал почти везде все свои темные речи, ибо испытываю стыд вселенский перед самим собой. Дело в том, что я ненавижу себя в 1989-1992 годах. С детства я был болезненно робок, застенчив до безобразия, и поэтому в 1990 году, не зная себя, я ломал в себе робость пошлым бахвальством и дурацкой наглостью. Старался везде лесть вперед, выступать, кричать, а так как головы была пуста, то кроме гадкой и притворливой пошлости, ничего выдумать не мог. Я старался как бы играть роль этакого рубаки-парня, циника, который доминировал в то время к культурном коде, и особенно на экранах перестроечного кино. Пытался изобразить из себя нечто среднее между Арлекино и Федором Дунаевским из “Курьера”, но выходило у меня ужасно, поскольку я по натуре Обломов-Хоботов.
Что же касается, будущего распада Югославии, то ничто в 1990 его не предвещало, мы думали, что Югославия эта такая витрина капиталистического мира в соцлагере, а не патриархальная никакая окраина Европы, где хорваты, сербы, бошняки точат в подвалах топор войны. Не единой жалобы, сервис отличный, мы ходили в гости в сербам в Белграде, и к болгарам в Пловдиве и ни о каких никаких этнических переживаниях и речи не было. В Румынии, которую мы проезжали, кстати, поездом только-только отгремела революция и мы раздавали тушенку голодающим детям прямо на вокзале.
