«Старый дуб». Отрывок из романа Момо Капора «Подходящий день для смерти»
«Точно на сотом километре южнее Белграда, рядом с автострадой, стоит придорожный кабак, названный в честь гигантского дуба, возраст которого трудно определить даже приблизительно. Посреди плодородной равнины, рядом с этим чахнущим великаном, сбились в кучку мотели с ресторанами, служебные постройки, «дьюти-фри шоп» и домишко, в котором продаются лепешки с каймаком, словно сиротки без отца и без матери, которых прокормил и поднял на ноги дедушка, честный седой старик. Так что путники, спешащие куда-то на своих машинах, часто сворачивают к старому дубу, как в глухом селе заезжают к прославленному мудрецу, чтобы повидать старого ветерана балканских войн.
Этот дуб, что помнит турок, австрияков и немцев, сотрясали грозы и ураганы, ударяли в него громы и молнии, несколько веков обжигало его солнце, поливали дожди, голуби вили гнезда на нем, расклевывали его дрозды, а многие теперь уже мертвые любовники вырезали на его серой коре свои имена. На нижних ветках вешали бунтовщиков и конокрадов, в его тени собирались на святого Георгия после долгой холодной зимы гайдуки, священники и вожди призывали к восстанию, а разбойники в мягкой траве любились с диковатыми местными красавицами.
Каким-то чудом он спасся от порубки; сначала турки хотели свалить его, чтобы выстроить дом для своего бека, а в последний раз новые власти, засмотревшись в будущее, пожелали распрощаться с этим символом прошлого. И вот эта уважаемая старина, обожженная громом, ударившим в нее и расколовшим почти пополам, смотрит на жизнь вокруг себя: хихикающие молодые путешественники, обжоры и авантюристы, школьные экскурсии и олигархи, местечковые самодержцы, сворачивающие на свежий шашлычок, деревенские возницы и за ночь обогатившиеся нефтяники и контрабандисты, и ничто его, дремлющего под Божьей дланью, не удивляет. Все это он уже видел.
И вот, ссохшийся и треснувший, если доведется ему пасть под напором новой грозы или, может, под слабым дуновением ветерка, он раздавит собою всех не верящих в его величие и значение. Потому администрация мотеля окружила умирающее дерево со всех сторон деревянными табличками: «ПОДХОДИТЬ К СТАРОМУ ДУБУ ЗАПРЕЩАЕТСЯ». И каждый раз, когда я появляюсь в этих местах, старый дуб, окруженный предупреждениями, напоминает мне Сербию, сожженную, израненную бомбами, всю в шрамах, нанесенных ненавистью и любовью, расколотую на две части, спаленную враждой и предательством, но все еще гордо стоящую на земле, глубоко проникшую невидимыми корнями в глубины наших жизней.
Как и Старый дуб, внешний мир оградил ее табличками и запретил подходить к ней; вокруг нее идет торг: сменяют друг друга добрые и злобные проезжающие, куются планы и составляются заговоры с тем, чтобы срубить ее, стереть историческую память и обычаи, а она стоит себе и стоит, вызывая своей прежней силой и величием необъяснимую ненависть у филодендронов, аспарагусов и прочих тыкв без корней и памяти. В перерыве между двумя бомбардировками я свернул к Старому дубу. В тени соседних деревьев, окружающих мотель, было припарковано столько машин, что негде было прилечь на травке. Тогда я направился к Старому дубу, сморщенному и голому, сохранившему на морщинистой коре довольно-таки презрительное и брезгливое выражение, укутанному, словно в невидимый плащ, в одиночество, отгороженному от мира предупреждающими надписями.
И я нашел под ним спасительную прохладу! Я вспомнил Момчилу Настасиевича: «Деревьев нет, но пала тень на тропы…» Я лег на влажную молодую траву и уставился в небо. И вот – чудо! Меня будто молнией пронзило! Невероятно! Из ствола Старого дуба выросла сильная молодая ветвь, на ней колыхались под ветерком нежные юные листочки. И росла она в стороне, недоступной взглядам проезжих, рассевшихся на веранде ресторана, словно дед сам застеснялся своей поздней молодости и неожиданного плодородия. «Смотри ты, какой старик», – улыбнувшись, подумал я и заснул, легко и глубоко». В такой день и умереть не страшно».
